Американский прокат на этих выходных возглавила фантастическая комедия “Человек-муравей”, наш отечественный – мультик “Миньоны”, лидирует комедия “Пиксели” о том, как компьютерные монстры из 80-х разносят на кубики современный мир. А мы поговорим о других ужасах из прошлого, актуальных для нас.
Почему “Гараж” – самый страшный фильм СССР
В 1979 году в советский прокат вышел фильм ужасов Э. Рязанова «Гараж». Его почти все помнят, но мало кто любит пересматривать. Почему – понятно: по накалу ада данный фильм эквивалентен кинговской “Мгле”. С той лишь разницей, что герои американской киноленты 2007 года теряли человеческий облик от ужаса, а герои советской ленты 1979 года теряли его из-за гаражных мест.
В принципе отечественная лента даже страшнее – потому что её герои, за небольшими исключениями, сплошь советский интеллектуальный цвет: сотрудники научно-исследовательского института.
Что важно: «Гараж» – это «прото-перестроечный» фильм. И он наглядно демонстрирует, что на самом деле привело к перестройке.
Сейчас почему-то принято считать, что она грянула из-за тяжёлых «последствий сталинизма». “Гараж” показывает: нет, напротив – она грянула из-за последствий десталинизации.
Эту мысль надо пояснить. Собственно в годы сталинизма гонений на человеческую природу, выражающуюся в частной инициативе и желании жить в удобстве, не было.
Напомним общеизвестное: в сталинском СССР артели и промкооперация «производили почти 6% валовой продукции промышленности, причем артелями и промкооперацией производилось 40% мебели, 70% металлической посуды, более трети всего трикотажа, почти все детские игрушки. В предпринимательском секторе работало около сотни конструкторских бюро, 22 экспериментальных лаборатории и даже два научно-исследовательских института».
Приусадебные участки, существовавшие параллельно с колхозами, достигали 1 гектара.
Не считалось грехом стремление человека к бытовому благополучию.
В 1952 году, за месяцы до своей смерти, старенький предсовмина СССР писал: «Необходимо прочно обеспечить не мифическую “рациональную организацию” производительных сил, а непрерывный рост всего общественного производства… Было бы неправильно думать, что можно добиться серьезного культурного роста членов общества без серьезных изменений в нынешнем положении труда. Нужно коренным образом улучшить жилищные условия и поднять реальную зарплату рабочих и служащих (…) путем дальнейшего систематического снижения цен на предметы массового потребления (…) Только после выполнения всех этих предварительных условий, взятых вместе, можно будет надеяться, что труд из тяжелого бремени превратится в наслаждение».
Так вот. Десталинизация 50-х выразилась в нескольких интересных шагах.
Приусадебные участки были ликвидированы.
Промкооперация и артели – прикрыты.
А главное – реалистический сталинский идеализм (благополучие граждан, знания граждан и сознательность граждан должны расти строго синхронно) – был заменён идеализмом магическим, согласно которому вот организуем мы рационально производительные силы – и к 1980 г. будет достигнута великая цель.
По факту же – человеческую природу объявили греховной и начали «совершенствовать» в отрыве от реалий, заглушая естественный вопрос «почему в продаже нету нормальных дешёвых джинсов» тартюфовскими взываниями к Ленинским Идеалам. Заставили любить честный труд не потому, что он приносит справедливый результат – а потому, что «к высокому надо стремиться».
Естественно, это всё не изменило человеческой природы. Люди всё так же желали быть благополучны. Они всё так же искали пути и находили их.
Штука вся в том, что самыми материально успешными стали обладатели контрольного пакета идеализма. А также их дети, прислуга, шофёры любовниц и далее по списку.
В итоге в позднем СССР, где-то рядом с повседневным трудом и 
героизмом миллионов, было построено нечто парадоксальное – буржуазное общество, официально отвергающее буржуазность. И тем самым создавшее целый культ запретного, дефицитного и трудно доставаемого, от которого до сих пор многие очухаться не могут.
Язык интеллигента. Краткое пособие
Я вдруг понял, как настоящего интеллигента отличить от быдла вроде меня. Мы, быдло, можем быть сколь угодно начитанными и умненькими, а они, интеллигенты, сколь угодно необразованными и тупыми – но нас не спутать, мы различаемся на первых же опознавательных кодах. Мы, быдло, можем быть даже оппозиционерами, а они, интеллигенты, даже лоялистами – но мы расходимся на первых же цифрах после запятой.
Штука вся в том, что у нас, быдла, и у них, интеллигентов, совершенно по-разному устроен русский язык. Мы используем совершенно разные словари понятий для основных сфер жизни.
Настоящий интеллигент, когда пишет о Родине, всегда пишет о жратве и бытовухе. О чём бы он ни писал – он всегда составляет свою мысль из котлет, макарон, макияжа, кнопок в лифте, потных подмышек, желудочных газов, гарнитуров, ковров на стене, истошных соседкиных собачек и как его толкнули в трамвае. Он всегда помнит, когда и где как ели и что носили и чем обставлялись. Он вспоминает это, даже когда пишет об искусстве. Его тексты о каком-нибудь отечественном творце – это всегда тексты о том, как он, интеллигент, пробирался на концерт/фильм/выставку творца и порвал себе колготки.
А когда он начинает писать о чём-нибудь горнем, нездешнем – то грубый материализм покидает интеллигента, и даже если он пишет про чьи-то ужасы, вонь и подмышки, вся его сварливость сразу куда-то девается. Всё превращается в Высокий Слог. И он поэтично задвигает что-то типа “у Пазолини внутренний мир экстериоризуется, исходит вовне, рывком обнажая содержание”.
Я случайно нашёл сейчас такого интеллигента. Вот он пишет про горнее: “Великое мифологическое ничто у Фасбиндера всегда содержит ничто человеческое — простейшую животную особь. Его герои, явившиеся на свет после конца, рождены с неизбывным чувством краха. Они — недоноски, бастарды, полулюди. Не зная ни любви, ни понимания, они не в силах осмысленно жить и с толком, с чувством умереть. У них нет не только истории, у них нет биографии. Они — фантомы. Но причастность к другому, большему фантому, делает их великими”.
А вот спустя пару абзацев про Родину: “Но полицейское государство блокирует любые меньшинства, само это понятие; вместо недоносков, бастардов и полулюдей всегда в ассортименте номенклатурные герои – настоящие мужики, скромные и скорбные, и Варвара краса-накладная коса в штопаной кофточке, с духовностью во взоре. Не было народа-преступника, ставшего народом-фантомом, были герои, совершавшие перманентный подвиг. Иногда среди них попадались жертвы, с этим, кряхтя и пердя, пока соглашаются”.
Почувствуйте разницу. Как всё сразу материализовалось-то. Накладная коса, штопаная кофточка, кряхтение и пердение. Это твой интеллигент, Родина. Он так тебя видит, слышит, обоняет.
У того же чубзика, кстати, дальше три поста про колготки и почему в интеллигентных домах обувь не снимали – “советский человек был лишён прайвеси, и а интеллигенты не принуждали друг друга к коллективистским тапкам”.
…А мы, быдло, описываем мир так, будто он один, общий для всех людей. Для нас обои всего лишь обои, а котлеты всего лишь котлеты одинаково в Самаре и Берлине. А режиссёр И. Бергман для нас такой же живой рассказчик, как С. Бондарчук – первого мы не превращаем в астральную сущность, второго мысленно не обряжаем в тапки, спецпаёк и волгу с занавесочками. Мы возмутительно терпимо относимся к жратве и бытовухе, они нам не мешают любоваться Врубелем, Гогеном и закатом. Для нас состояние уборных в Версале и Петергофе – это одно, а Пуссен и Куинджи – это другое.
Из-за этого мы всё время забываем, где нужно ныть, а где воспарять. Быдло может написать статью про “Гамлета” Козинцева, ни разу не упомянув перловку и перманент, – а интеллигент не может. Зато интеллигент, когда смотрит какую-нибудь пальмоносную порнушку вроде “жизни Адель”, видит там сплошь Нарушения Табу, Страстность и Фактурность, а не как быдло – непрерывно что-то едящих и долго совокупляющихся крашеных лесби.
…Я сейчас вспомнил всю эту политэкономию для того, чтобы мы глубже окунулись в страшный мир «Гаража»:
Итак, на дворе – последний год перед объявленным некогда, но явно не собирающимся наступать коммунизмом. В магазинах дефицит, наиболее честолюбивая часть граждан охотится за «Вранглером» (по нынешним ценам – где-то по 120 тыс. руб. за пару штанов), а учёные-зоологи рвут друг дружку на части из-за гаражей для частных своих, непосильным трудом нажитых автомобилей. И поверх всего этого несутся возвышенные идеологемы. Ибо где реализм заменяется магией – там немедленно возникает сословие колдунов, ловко решающих свои проблемы за счёт веры и покорности сограждан.
Самые мучительные минуты жуткой водевильной склоки «Гаража», конечно, – это минуты, когда замутившие свой маленький бизнес руководители (гаражного кооператива, института, соседнего рынка) начинают, выкручивая руки и нагибая пайщиков, говорить пафосным языком и апеллировать к высоким ценностям.
«Это у вас частнособственнические инстинкты», – давят они обиженных, получив взятку от блатных.
«В Париже все командировочные я потратила на научные книги» – говорят они, отобрав у безответных сотрудников командировку и прикупив себе аудиотехники.
«Вы позорите имя института», – упрекают они тех, кто воспротивился их простенькой штеле.
«Вы мешаете общему делу! Ваши гаражи снесут, и по широким проспектам будут ездить автобусы и троллейбусы!» – шипят они, выброшенные из числа пайщиков.
И видно, что говорят они это вполне сознательно, но безотчётно. Употребляя просто выученные колдовские заклинания, которые по логике того времени были «должны сработать». Потому что высокий советский язык – тот самый, на котором совершенно искренне рассуждали герои «Эры Милосердия», «Территории», даже фантастики вроде «Лезвия бритвы» – был для них уже мёртвым богослужебным языком. Языком, на котором лучше всех в 1979-м говорили те, для кого он меньше всего значил.
Собственно, при просмотре «Гаража» становится глубоко понятно, почему именно советская владетельная буржуазия (функционеры, директора рынков, начальники институтов и руководители отделов идеологического воспитания) стала основным инициатором смены матрицы. И почему она, бывшая главным ретранслятором советских ценностей – спустя каких-то десять лет начала проклинать эти ценности опять-таки громче и истошнее всех. И на двадцать пять лет изгнала их из языка, запретила ими думать.
Потому что честный труд, справедливость, обязательное и всеобщее развитие – всё это были заповеди, которые они десятилетиями провозглашали вслух и которые десятилетиями нарушали на деле, и помнили об этом каждый день. Им, попавшим в МГУ по протекции Анатолия Сергеевича, получившим спальный гарнитур путём «двести сверху», «Адидас» от приятеля из МИДа, а набор курточек от фарцовщика Бори – было жутко страшно, что однажды все эти мёртвые красные идеи возьмут и воскреснут. Демоны перестройки были подобны ранним атеистам, особенно яростно громившим монастыри оттого, что на дне их душ всё ещё жила неубитая, впитанная в детстве религиозность, боявшаяся возмездия.
С той же эмоцией демоны перестройки громили красную идеологию.
…Прошло очень много лет. Той матрицы уже нет. Мальчик, едва научившийся ходить в год выхода «Гаража», сидит и пишет сейчас эти строки. Потомки мажоров, сорок лет назад вынужденных сдавать краткую историю ВКБ(б) и сидеть в комсомольских президиумах – сейчас без комплексов проводят над согражданами весёлые ютуб-эксперименты на предмет «выпей мочи за 15 тысяч».
“Лекарство против страха”: мир, из которого вылупилась катастрофа
Тридцать семь лет назад на экраны вышел художественный фильм А. Мкртчяна по повести А. и Г. Вайнеров “Лекарство против страха”. Это не был суперхит: в том же году вышли “Пять вечеров”, “Мой ласковый и нежный зверь”, “Сибириада”, “Ярославна – королева Франции” и ещё много чего, что запомнилось всем куда лучше.
“Лекарство против страха” – это был обычный, проходной советский интеллектуальный детектив. Можно было бы сказать, что это фильм из серии “Вселенной братьев Вайнеров” (ведь там действуют сквозные персонажи – капитан милиции Станислав Тихонов и немолодой уже генерал-майор Володя Шарапов). Но штука вся в том, что никакой отдельной “вселенной” они не образовывали – они действовали в нашей вселенной, настоящей.
И именно это делает картину для сегодняшнего зрителя потрясающей.
Мы видим один из почти рутинных эпизодов войны, которая шла тогда в Советском Союзе – и от рутинности его, от привычности всех подробностей для зрителя и для создателей становится жутковато.
Мы видим, как воюют между собой посреди мирной советской жизни два вооружённых клана с двумя разными мировоззрениями. Первый – по большому счёту “сталинский”: милиция, чётко осознающая себя именно как клан. У неё всё просто: она стоит на страже государства и жизни граждан, главный знак отличия – полная честность. Главный герой рассуждает: “Люди, которых я называю своими, очень разные — хорошие и неважные, щедрые и жадные, сговорчивые и склочные, умные и бестолковые. Но вместе с ними приходилось сидеть в засадах, брать вооруженных преступников, добывать из тайников клады жуликов ценностью больше зарплаты милиционера за весь срок его службы (…) и все это было бы невозможно без очень глубокого, порой даже неосознанного ощущения причастности к клану людей, уполномоченных всем обществом защищать его от нечестности во всех ее формах, и это товарищество стояло и стоять будет на вере в безусловную честность каждого его участника“.
По сути – это ранняя форма известных нам по С. Лукьяненко и фильмам Т. Бекмамбетова “Светлых Иных”, только эти были настоящие.
Второй клан, противостоящий первому – это, как показывает нам фильм, даже не бандиты. За весь фильм бандиты появляются в кадре один-единственный раз, в конце.
Настоящие “тёмные Иные” картины 1978 года – советские паразитарии. Собственно бандиты почти весь фильм остаются за кадром, потому что с ними всё понятно.
А клан, который этих бандитов кормит и порождает – совсем другой. Это непрерывно мутящие что-то цеховики-кооператоры. Это доктора наук, поставившие не на научную работу, а на семейные связи, карьеризм и присваивание чужих открытий. Это спекулянты. И это их жёны, содержанки, протеже и так далее.
Картина бесстрастно фиксирует, как честный милиционер обходит их квартиры: вот здесь живёт отмазавшийся от уголовного дела красивый советский креакл, официально работающий натурщиком за 60 рублей в месяц. У креакла интерьерчик, старинные иконы, пляжные фото и нагие девы на стенах, крутое пальто – и он собирается в нём на концерт, разговаривая о духовности.
А вот здесь живёт тот самый неверный учёный-карьерист. У него просторные апартаменты в дорогой мебели и высококачественные автомобиль, сервизы и жена (дочка его же руководителя).
А вот здесь живёт содержанка жулика, девушка-кочегар. У неё роскошь попроще: ковры настенные, жратва, вино, тряпки, сапоги, сберкнижки на несколько тысяч.
И на всех этих гражданах большими буквами написано, как им не терпится вылупиться из советской матрицы. Как натурщику хочется открыть кооператив эротической продукции, как девице хочется забыть про уголь и лопату, как карьерист мечтает приватизировать своё научно-производственное объединение и сдать его под вещевой рынок.
И по картине 1978 года – обычной хорошей картине – видно, что паразитарии побеждают. Потому что покуда честный милиционер думает свои честные милиционерские мысли – камера как зрительское бессознательное заглядывает в серванты и смакует обстановочки.
Становится как-то отчётливо понятно, что урони во всё это вот пропагандистские чудо-заклинания про “в Америке у каждого безработного ИНОМАРКА” или “в Голландии водители живут как наши эмэнэсы” – они взойдут богато и разнесут советскую матрицу на части.
Паразитарии тогда ещё не были моральными лидерами общества – нет. Но они уже без всякого сомнения задавали стилистику жизни. И обычные человеческие граждане – которые в “Лекарстве” едва показаны, проходят фоном – конечно, хотели жить честно. Но они хотели честно жить так, как уже жили паразиты.
Над полузабытым фильмом витает отчётливое чувство бессилия “Светлых Иных” перед “тёмными”. Создатели явно понимали, чем закончится это противостояние.
…Почему эта картина сегодня актуальна для нас, уважаемые читатели?
Мы сегодня живём в обществе, стилистически и морально вылупившемся из этих обставленных цеховиками и натурщиками квартирок. Этот мир, конечно, адаптируется к изменившейся реальности. Этот мир сейчас даже ходит в футболках про Крым. Он даже клепает телефильмы про борьбу с преступностью и киноримейки про Великую Отечественную.
Но чтобы понять, чем этот мир принципиально отличается от мира сорокалетней давности – достаточно просто посмотреть снятые им детективы. Простые, проходные. Такие же проходные, как “Лекарство против страха”.
Мы найдём там те же ковры на стенах – и найдём обаятельных следователей. Мы найдём там содержанок, жуликов и обычных человеческих людей. Мы найдём, может быть, даже тонкую работу ума и куда лучше поставленные драки.
Чего мы там не найдём – так это внутренних монологов вот такого простого содержания: “Люди, которых я называю своими, очень разные — хорошие и неважные, щедрые и жадные, сговорчивые и склочные, умные и бестолковые. Но это товарищество стояло и стоять будет на вере в безусловную честность каждого его участника“.
Такие мысли просто не в состоянии прийти в головы сценаристам, режиссёрам и продюсерам, выросшим на паразитарных ценностях.
Они не владеют, за редкими исключениями, сакральным советским языком высоких понятий (пусть даже в изменившейся форме). Ибо язык этот больше двух десятилетий находился под каким-то коллективным молчаливым запретом. На нём было не принято, стыдно, неуместно говорить. И думать тоже. На нём говорили все эти годы разве что обозлённые ретро-идеалисты, ненавидящие “Эрефию” больше любых внешних врагов.
И сейчас, когда самая реальность требует ответа – во имя чего, собственно, мы противостоим миру, чьи стилистические ценности полностью разделяем? – наши мастера “озвучивания общественного мнения” не в состоянии внятно сформулировать суть противостояния.
…И без возрождения высокого советского языка понятий, уважаемые читатели, без выхода его из сектантского гетто “ненавистников поганой эрэфии” – у них и не получится.
Исчезло ли нагибание граждан хитрым меньшинством? Нет, не исчезло.
Исчезла ли для нашего общества необходимость в понятиях «Территории», ценностях Шарапова (о которых написано выше), мечте Ефремова?
Нет, только обострилась.
Главное – не пытаться подменять ни джинсы идеями, ни наоборот.
Специально для "Русской Силы подготовил Макс Елев по материалам Виктора Мараховского